Читать онлайн книгу "О чем шепчутся травы"
О чем шепчутся травы
Михаил Михайлович Былых
Былых Михаил Михайлович родился в 1935 году в селе Новая Заимка Тюменской области. Был рабочим на предприятиях Урала, а после окончания Свердловского юридического института работал судьёй в судах различных уровней Архангельской и Московской областей. В настоящее время судья в отставке, проживает в Подмосковье. Автор сборников стихов «Закаты», «Когда твой век дымится за спиной…». Его стихи публиковались в литературных журналах и альманахах.
В новую книгу поэта вошли стихи, посвящённые трагической судьбе русского крестьянства в XX веке. Пронзительные строки о Родине и русской природе, о судьбе многострадальной Отчизны в веке ушедшем и нынешнем напоминают нам об истинных корнях наших («Мы все из российской глубинки…»). Не городу с его высотками и асфальтированными улицами, а земле нашей русской, хлебопашцам её посвящены лучшие стихи поэта.
Былых М.М.
О чём шепчутся травы
© Былых М.М., 2012
© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2012
Откуда приходят стихи
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали все благие
Как собеседника на пир.
Ф. Тютчев
Мой век был краток. Задержавшись с родами, он яро вспыхнул и до срока сгорел, оставив, как метеор в небе, дымный хвост ностальгии об утраченном для одних, и злопыхательства для выскочивших на авансцену.
Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Но век-то мой! Появившись на свет до официального провозглашения социализма в затерявшемся в зауральских далях селе, я застал отголоски предыдущего века, в свою очередь оболганного сменившим его. Моё первое ощущение земного бытия и первые воспоминания связаны с домом крестьянина средней руки. Сибирского крестьянина и сибирского дома.
Здесь необходимы пояснения.
Рубились в Сибири, как правило, дома крестовые[1 - «Словарь редко употребляемых слов» см. на стр. 174.] и пятистенные, в один или в два этажа. Крестовым назывался дом с двумя перекрещивающимися внутренними капитальными стенами. На первом этаже кухня, горница и запроходная горенка, но иногда просто кладовка. На втором этаже две горницы и горенка. Одна четвертушка дома шла под сени и лестницу на второй этаж. Крыша дома имела четыре ската, поэтому его ещё называют круглым. Широкие, далеко выступающие за сруб карнизы делают дом похожим на гриб – двухэтажный на подосиновик, а одноэтажный на приземистый боровик. Отсюда – «дома-грибы» и «круглый дом».
Скот содержался вдали от дома, в загоне со стайкой (хлевом), одной или несколькими. Пятистенки ставились и под двускатную крышу, но таких, по крайней мере в старой части нашего села, было наперечёт.
Наш дом разменял вторую сотню лет и на три венца врос в землю, но не покосился и гордо высился двумя этажами, бережно сохранив резные карнизы и ставни. Надёжна была и крыша из драной доски в два ряда. Но хозяйство уже порушилось. Рушил его сам хозяин, мой дед Михаил. Порушил и сбежал, навсегда потерявшись где-то в Осетии и оставив мою бабушку Марию Ивановну с кучей малолетних ребятишек на руках. Это и спасло семью от раскулачивания и коллективизации. Кулачить было нечего, а на обобществление осталась одна малышня. И мудрая бабушка ни разу не помянула своего мужа худым словом. Не опустел, как другие, наш дом. К моему времени от его былой красы сохранились баня, завалившийся амбар, отдельные звенья бревенчатого заплота, остатки крытого двора и величественные с резным карнизом ворота с калиткой. Дом и ворота немо свидетельствовали в пользу сбежавшего хозяина. Скупы у меня о деде и его корнях сведения, но не случайно же и не ветром занесло на чердак дома найденную мной под домашним хламом кремнёвую пищаль начала покорения Сибири.
Родители бабушки, мой прадед Иван Михайлович и прабабка Ефимья Осиповна Удальцовы, происходили из тобольских казаков и жили в станице Суерской, по сибирским меркам рядом – в пятидесяти верстах.
Что представляло из себя к 1916 году западносибирское крестьянство, возделывавшее вольные чернозёмы, занимавшееся охотой, таёжным сбором и рыбной ловлей в реках и озёрах обширного, сурового, но отзывчивого на труд края? Середняки составляли 80 %, имея от трех до пяти рабочих лошадей, вдвойне крупного рогатого скота, стадо овец и без счёта птицы. 13 % – так называемые кулаки. Они имели до десяти и более рабочих лошадей. Не отделились ещё от отца взрослые сыновья с семьями, и хозяйство автоматически подпадало под признаки кулацкого. 7 % бедняков набиралось из горьких пропойц и новых переселенцев из Центральной России, ещё не успевших обрасти добром.
Что лукавить, их дразнили: «Ты Расея-долгошея, по три пуговки на шее». Сибирские мужики носили косоворотки с двумя пуговками на вороте, полагая, что их шея толще.
Крестьяне были не просто грамотны, они следили за агрономическими достижениями, приобретали современную сельхозтехнику: жатки, косилки, молотилки, веялки. Именно эта сельхозтехника составила основу первых МТС. Работала кооперация, заработал Транссиб, и кормила Западная Сибирь маслом и хлебом чуть ли не всю Европу. В иных деревнях хранился в скирдах трёхлетний запас хлеба.
Однако вернёмся в дедов дом. Хозяйкой в нём была бабушка. Она занимала горницу на первом этаже, остальное – в моём распоряжении. А дом оказался сказочным, наподобие сказок бабкиных, и повсюду имел потайки. Мои открытия следовали одно за другим. Вот чернильный прибор из уральского камня, там – подсвечники каслинского литья. Лампа, пузатая-препузатая, с двумя круглыми фитилями и чудесными колёсиками, с дужкой для подвески к потолку, но уже без стекла. Бабушка говорит, что это двадцатипятилинейка. Ух, и не выговорить даже! Сейчас у нас лампа малюсенькая, с красным кошачьим язычком.
Сугревна и ласкова бабушкина русская печь, но сколько замечательных вьюшек у изразцовой печи второго этажа! Начищенные до золотого сияния, они пускают по тёсаным стенам весёлых зайчиков. Задорно подмигивает мне огонь в поддувальном оконце печной дверки, но вскоре его закроют второй дверцей и затянут винтом.
Давно нет тех домов, того лада, и деревня истаивает вешним льдом. Вздымаются за облака человеческие муравейники, открылась из космоса голубой сказкой Земля, но я не уверен, что замена патриархального уклада компьютерной паутиной, телевизионным разбоем и освобождением от пут морали является победой Добра над Злом в их извечном противостоянии.
Из года в год, а каждый детский год – эпоха, ширятся мои открытия. Я обнаружу огромный, с треногою, фотоаппарат и аккуратно упакованные пластинки фотонегативов, и впервые в обратном освещении увижу былую красоту своего села: ещё живую церковь, вознёсшую кресты в небо, базарную площадь с тьмою подвод и людей, и дома, дома, которых почему-то поубавилось. Отыщется и альбом с фотографиями, и я не смогу признать в девушке, стоящей с подружками в праздничном, как и они, платье, свою бабушку. О, как они хороши, как красивы!
Позднее мама, спросясь, на минутку наденет это, достанное из-под семи замков платье, и я не узнаю родной матери! Вот она, своя из своих, но как преобразила её пропахшая нафталином, с кружевною отделкой, тряпица, пошитая в талию и широким подолом метущая пол! И не тронет моего сердца перед входом на ВДНХ бабища Веры Мухиной.
Немало схоронок ещё открывал мне старый дом, но самым большим и во многом определившим мою жизнь, вылепившим во мне человека, было открытие домашней библиотеки. Находилась она на втором этаже за занавешенной дверью запроходной и самой маленькой комнаты.
Я не знаю, каким чудом, какими усилиями, какой изворотливостью бабушке удалось сохранить библиотеку. Быть может, пограбили другие дома (улицы двухэтажных и огромных одноэтажных потерявших хозяев домов), а через бабкину малышню, через бабкину уже нищету не переступили.
Не сразу передо мной распахнулась таинственная дверь, а как к шести годам научен был беглому чтению. Ни звука не проронил я о находке ни стороннему человеку, ни приятелям.
Непростое время было. Над семьёй предгрозовой тучей висела тень двух бабушкиных братьев, причастных к Тобольскому (Ишимскому) крестьянскому восстанию 1921 года. Власть памятлива, ткнула она меня носом в моё происхождение в 1965 году, спустя четыре десятилетия, когда и могил-то искать негде было и некому, и сам факт крупнейшего в советской истории крестьянского восстания замолчан, закрыт на замок – амбарный.
Немудрящая библиотека. Она состояла из книг сытинского издания, не имевших обложек. Были (откуда и как?!) в эти беспортошные книжки вкраплены ещё Данте, Апулей, Бокаччо, «Правила хорошего тона», что-то ещё, чего я не упомнил. И были подшивки «Нивы» с её литературным приложением. Предо мною открылся божественный мир слова. Моя мама, с пятнадцатилетнего возраста преподававшая русский язык и литературу в сельской школе, пыталась систематизировать моё чтение, но чаще я без компаса пускался в бурное плавание, пока меня не выуживали и не подвигали к труду.
К труду нас, довоенную малышню, понуждали и крестьянская традиция, и война, взвалившая всю тыловую неподъёмную тяжесть работы и жизни на баб. Каждый сопляк старался быть мужиком, да и вынужден был им быть. В «Закатах» я одним мазком коснулся этого. Крестьянскую науку мы прошли по полной программе, и я не считал, как не считаю и сейчас, за геройство то, что к пятнадцати годам мог крестьянствовать, класть печи, плотничать и много ещё чего.
Сполна познали мы голод, безотцовщину и нищету (моя мечта о сапогах сбылась с призывом в армию), но детство остаётся в памяти подобным рассвету, сулящему ясный и радостный день.
Не эта ли война да стремительное насильственное раскрестьянивание страны подкосили титульную нацию и предопределили обрушение некогда великой державы? Но как XX век вырвать из цепи предшествующих, уводящих к другой грандиозной трагедии – церковному расколу? Кстати вспомнить прозрения Н.Я. Данилевского о судьбах цивилизаций и пожалеть, что золотой осени нам не досталось.
Из деревни уехал сразу после школы, до достижения совершеннолетия, не один я – весь выпускной класс.
Манили обратные дали,
Колхозный толкал недород.
О, как же мы дружно сигали
За паспортной крепи заплот!
И мы города без оглядки
Локтями раздвинули вширь.
Вдогон, наступая на пятки,
Стелился Отчизны пустырь.
Первое стихотворение написал в одиннадцать лет. Писал и в юности, но жизненные обстоятельства сложились так, что после в течение почти полувека не зарифмовал и пары строк, хотя литературу любил и, как мог, отслеживал новинки поэзии и прозы.
Отойдя от дел служебных, общественных и крупных домашних, в марте или апреле 2003 года на шестьдесят девятом году жизни решил заглянуть в юношеский архивчик. И пережитое ранее, и нынешнее осмысление минувшего века, и днешнее – всё как-то неожиданно выплеснулось словом, легло в размер и зарифмовалось.
Из дальней дали пришли за мною стихи.
Михаил Былых
Белый май
«Из детских открытий Господнего мира…»
Из детских открытий Господнего мира,
Из маминых сказок на сон,
С берёзки, во поле маячащей сиро,
Из бора, таящего звон,
С пробитой копытцем журчливой криницы,
Из песен и плачей как стон –
Слетают ко мне дивнопёрые птицы
Утраченных нами времён.
На пень отшумевшего древа присяду,
Они – в полукруг на пеньки.
Орлу и пичуге по чину и ладу
Из сердца дам корма с руки.
Они мне споют, что нашли-потеряли,
Как пили из вечной реки.
И светлыми будут в напевах печали,
А думы о прошлом легки.
1941 год
Два суть ручья – Ольховка с Безымянкой –
На деревенский выскочили круг,
Померялись мелодией с тальянкой
И, обнявшись, умолкли речкой Ук.
Лягушки в той не знали укороту,
Хотя исток был до обиды мал –
Любой петух, не прибегая к лёту,
Через реку подругу настигал.
Ещё вчера по насту пели сани,
Сегодня яр открыл нам с высоты,
Как Ук, резвясь, переставляет бани,
Как он крушит в неистовстве мосты.
И мать меня рукою прижимала,
Чтоб не отдать мальца шальной волне.
А бабка всё крестилась и шептала:
– К войне вода, родимые, к войне.
«Я кустарь-одиночка…»
Я кустарь-одиночка,
Без нужды, навсегда.
Строчка лепится к строчке,
А к годам лишь года.
Я давно бы забросил
Это всё ремесло,
Но небесная просинь
Мне легла под крыло.
Дни и вёрсты листая
И крича вразнобой,
Журавлиная стая
Позвала за собой.
Порыдаем, мол, вместе
На осенний очёс –
Туча туч в поднебесье
Неисплаканных слёз.
Я прибился бы, птицы,
К вашей жали веков,
Но достало синицы
Мне из Божьих силков.
«Мы все из российской глубинки…»
Мы все из российской глубинки —
Кто волей могучей страны,
Кто зовом обманной тропинки,
Кто эхом Великой войны.
Манили обратные дали,
Колхозный толкал недород.
О, как же мы дружно сигали
За паспортной крепи заплот!
И мы города без оглядки
Локтями раздвинули вширь.
Вдогон, наступая на пятки,
Стелился отчизны пустырь.
Тот век, обдувая пылинки,
Храню в очарованном сне,
И кто-то со старой пластинки
Поёт о счастливой стране.
России
Из голубой озёрной колыбели
Ты разлилась на полматерика
В заброшенные дали-параллели,
Оставленные Богом на пока.
Пусть тяжелы нетучные суслоны
И проголосна песенная жаль —
Чисты церквушек утренние звоны,
Светла твоя равнинная печаль.
Но грозен бой нежданного набата,
Страшны пожарищ горькие дымы,
И ворог шёл с мечом, и брат на брата,
И все тебя зорили до сумы.
Всего лишь искру жизни в чаще ржавой
В непроходимых дебрях затая,
Ты поднималась заново державой,
Казалось бы, из тьмы небытия.
Рубились грады, и роились веси,
И в радостном сиянье куполов
Мир воскресал, по-прежнему чудесен,
Коль Бог дарил и труд, и хлеб, и кров.
Рождала ты подвижников великих
И мудрых и заботливых царей,
А в немощи – правителей безликих,
И в помраченье тяжком – лопарей.
Звалась Святой, но в святость узки двери,
Широк проход к лукавому с вершой.
Ты, соблазнясь, не устояла в Вере
И оказалась с вынутой душой.
Отвергнув прочь в гордыне Божью милость,
Увязла в словоблудии и лжи.
Себе самой другою ты приснилась
И кровью истекла за миражи.
Ни ратный подвиг во спасенье мира,
Ни подвигов космических парад
Не оправдают выбора кумиров
И тьмы утрат, увы, не возместят.
Обрушив вновь державные основы,
На тот же Запад мчишься, как с горы,
Где для тебя давным-давно готовы
Духовной инквизиции костры.
Я не корю – ты мати мне родная.
Но коль разъята в клочья связь времён,
Ты, выжившая, будешь уж иная,
Нам о себе оставив только сон:
Младёшенька, в кокошнике старинном,
С небесным взором и зарёй ланит,
Взметнёшь меня к груди, и по равнинам
Седой ковыль веков прошелестит.
Безъязыкий
В проломы стен ушли из церкви лики
И затерялись в буйстве бузины,
А колокол всё виснул, безъязыкий,
Клонясь на все четыре стороны.
Быть может, в ком он отзывался болью,
Но не во мне. Ослушник и пострел,
Таясь людей, я лез на колокольню
Узнать, о чём он синим ветрам пел.
Знобящий страх, дуван, немые гуды –
Не разгадал я медную главу.
Лишь через годы, беды и остуды
Увижу в ней себя как наяву.
Во временах завис я безъязыким:
Поруганного прошлого налёт,
Отторгнутого нынешнего блики,
И непогодь грядущего сечёт.
Дым в горсти
Мы двигались уверенно к восходу,
И было нам в ту пору невдогад,
Что угодим невдолге на закат
И попадём как кур в ощип и воду.
Не мне искать, кто не разведал броду
И кто там прав, и кто тут виноват.
Я оптимист от маковки до пят
И не готов к печальному исходу.
Трясу мошной, где время взаперти, —
Увы, пуста, и мига не найти.
И заплутал я заодно с тропою.
А мир торит, но не мои пути.
Бегу вослед и жизнь ловлю рукою –
Ан только дым, былого дым в горсти.
«Запоздалым волчком, невесомо…»
Запоздалым волчком, невесомо
Я пророс из крестьянской избы,
Из великой беды перелома,
От пенька отшумевшей судьбы.
И пускай баламутному веку
Я был пасынком – чужд и немил, —
Горстку счастья и горестей реку
Я с Отчизною честно испил,
И до спазмы, хватающей в горле,
Уберёг, полюбил, как ни кинь,
Журавлиные цепки на взгорье
Деревень, улетающих в синь.
И пустынные эти просёлки,
Где ты с Богом один на один,
Только стругами дальние колки
Проплывают в безбрежье равнин.
Эти зимы, от века глухие,
Белым звоном залитые всклень,
Где стыдливо берёзки нагие
Убегают под хвойную сень.
Русь – и радость, и боль, и кручина:
Буреломная наша судьба.
Для меня ты, как мати для сына,
Навсегда молода и люба.
«Ты бежала по вешнему лугу…»
Вере
Ты бежала по вешнему лугу
Вдоль поющей о счастье реки,
И ромашки склонялись упруго,
А по платью вились васильки.
Ты бежала из утренней дали,
Из моей сокровенной мечты,
И под сенью ресниц расцветали
Голубые, как небо, цветы.
Мир в ту пору был радостно юным,
А дороги беспечно легки,
И цикады по солнечным струнам
Упоённо гоняли смычки.
…Покачнётся ли жизни основа
Или гибнешь в объятьях тщеты,
И бегут укрепить из былого
Луг ромашковый, речка и ты.
Осень
Время лисицею рыжей
Лес обежало и дол,
Птичьими цепками крыжит
Блекнущий неба подол.
Тлеющий угль по рябине,
Ныне чаруя дрозда,
Вспыхнет весной на чужбине
Зовом родного гнезда.
Лета остатние струи
Кружат, свиваясь в кольцо,
То, приласкавшись, целуют
Мне напоследок лицо.
В горькой чреде расставаний
Теплится вера сберечь
Будущность жданных свиданий
И неожиданных встреч.
Осень, красу доживанья,
Мне б не вспугнуть невзначай.
– Осень, – шепчу, – до свиданья.
Ветер рыдает: – Прощай!
В том краю
Всё-то в том краю неповторимо –
Солнца шар оранжев поутру,
Росы трав горят неопалимо,
Ветер дремлет даже на юру.
Притулясь к решетчатому тыну,
Там лопочет старая ветла.
С нею сросся я до сердцевины,
Как и жизнь, корявого ствола.
Птахи льют с вершины капли-звоны,
Синь полощет кружево ветвей.
Там, в проёме двери отворённой,
Мамин лик в косынке до бровей.
Я беспечно бросил всё, и ныне
Дом почил, подворье заросло,
Только ворон хохлится на тыне,
А ветлу обрушило дупло.
Мне б сквозь годы в этот край пробиться,
Чтоб вернуть, чего не уберёг, —
Не берут под небо в стаю птицы,
А наземных в детство нет дорог.
«Мой прадед, современник Льва Толстого…»
Мой прадед, современник Льва Толстого,
Орал поля не с блажи – из нужды,
Но графа чтил он как отца родного
За светлый ум и знал его труды.
Что их роднило – пахаря и графа?
Глубинный взгляд на мир и суть войны?
Конечно, не посконная рубаха,
Скорее поиск Бога и вины.
Свои пути у них, свои Голгофы,
Но даже смерть, как знак, в единый год
В преддверии российской катастрофы
Какой-то смысл зловещий обретёт.
Достались мне жесточе власть и вера.
В толстовский мир из правды и добра
Моя тропа легла от «Холстомера»,
Из детских лет и вот до серебра.
На краткий век как беды три эпохи,
И что несёт последняя? – ни зги.
Дела в Поляне, может, и неплохи,
Коль наш язык прорвётся из туги.
Вариации
Ласкает ветр листву дерев рукою,
И гладит мать головку малыша.
Мальчонка нюни тянет не спеша,
А тени туч, скользя, шуршат травою.
Любовно гладит ветр листву дерев,
И дремлют липы под его рукою.
Осина лишь не ведает покою
И жалуется ветру, поседев.
Ерошит мать головку малыша,
А взгляд бежит поверх куда-то в дали.
Гнетут её, наверное, печали,
И тихо страждет светлая душа.
Малыш канючит под нос не спеша,
Ему коня игрушечного надо.
И знают оба – женщина и чадо, —
Что ноет зря, что денег – ни гроша.
А тени туч скользят, травой шурша,
Берёзам ветр расчёсывает кроны,
И женщина застыла отрешённо,
Прижав к бедру головку малыша.
Альбинос
Множиться чтобы и длиться,
Купно растут дерева,
В стадо сбиваются птицы,
Встав на крыло соднова.
Серые хищники в стае
Делят добычу и пост,
Но одинцом пролистает
Дни свои волк-альбинос.
Меряют времени вёрсты
Тьмы человеческих ног.
Вон промелькнул белошёрстный,
Он и в толпе одинок.
«Тихо крячут в заводи чирки…»
Тихо крячут в заводи чирки,
И, раздув закат в небесной свили,
Уронил над садом ветер крылья,
Чуть тревожа белые верхи.
От соцветий облетает прах,
Медленно спускается по кругу,
И на вздох я чувствую упруго,
Как густеет запахов распах.
И в душе, глухой от жизни вскачь,
Прорастают, слышны еле-еле, —
Этот листьев безмятежный шелест,
Этот дальний полусонный кряч.
«Нет ни послуху, ни слуху…»
Нет ни послуху, ни слуху
О луне среди светил.
Даже месяца краюху
Чёрт на звёзды искрошил.
Темень напрочь зализала
На тропе ко мне следы.
Было б горюшка в том мало,
Если б не было беды.
То не ревность сердце точит,
То нашёптывает мгла,
Что тропиночка короче
Другу милому легла.
Я найду луну-дурёху,
На полнеба разожгу.
На соперницу рассоху
Наведу печаль-тугу.
Пусть толчёт, как воду в ступе, —
Не убудет от воды.
На тропиночке проступят
Снова долюшки следы.
Старый дом
Не для гульбы был прадедами ставлен
Крестовый ладный двухэтажный дом,
С резьбою по карнизам и по ставням,
С амбарами, под крышею двором,
Но чтоб жилось в трудах и вере справней,
Чтоб и моим он стал потом гнездом.
Прожекты предков оказались плохи.
Хозяев смыл эпохи новой вал,
Оставив дому шорохи и вздохи.
Дом оседал и гулко тосковал.
От прежней жизни уберёг он крохи:
Библиотечки сытинской развал.
И в этих чудных книжках без обложек,
Читавшихся подряд и впопыхах,
Воображенье детское тревожа,
Переплетались и восторг и страх,
Кидало в жар, мороз бежал по коже,
И люди жили словно нараспах.
Двадцатый век сгорел, отдав другому
Перерешать российскую беду.
Мой дом раскатан, я готовлюсь к слому,
Но прошлому выплачивая мзду,
В тревожных снах брожу, брожу по дому,
А половицы стонут как в бреду.
«Из множества дорог одна прямая…»
Из множества дорог одна прямая –
Дорожка на последний перевоз,
Где, прах людской бессменно охраняя,
Растут кресты под пологом берёз.
Переплелись дерев и предков корни
В родной земле за долгие года,
А души ждут пред входом в мир тот горний
Пришествия Второго и Суда.
И нам бы так, готовясь к упокою,
Не нарушать завещанный устав,
Но век шальной сорвал с ветвей листвою
И закружил, по свету разметав.
На голом месте, как наступят сроки,
Себя забывших, нас зароют в ряд,
И в скопище мы будем одиноки –
Все души прочь, к истокам, улетят.
Вон та душа, с волны срывая гребень,
Кричит надрывно чайкою седой –
Былой погост давно отправлен в небыль
Безумно затворённою водой.
Как много неприкаянных стенает
Над милою растерзанной страной!
Всего лишь шаг, шажок, и купина их
Ещё моей пополнится одной.
Безымянка
До горизонта ни куста, ни колка,
Лишь звон цикад да свистнет где сурок,
То из-под ног метнётся перепёлка,
И режет мне под речку поле лог.
Я глыбь ищу, спеша от переката, –
Воркует он обманные слова,
Здесь рыбы нет, стрекают лишь малята,
Да мельтешит придонная трава.
Река не удостоилась названья,
А в омутной бездонной темноте
Мне блазнится уж бездна мирозданья,
Исконно равнодушная к тщете.
И я смущён картиною случайной,
Но вновь и вновь, чаруя и маня,
Из глубины невысказанной тайной
Вода глядит как будто сквозь меня.
Белый май
Сошлись, слились, как в сказке, явь и небыль:
И облаков в заливы намело,
И не понять, где сад в цвету, где небо, –
И сине всё, и всё белым-бело.
Сады, леса, поляны ошалели
От звона, щёлка, посвиста певцов,
И соловьёв классические трели
Переплелись с эстрадою скворцов.
В стремительном порыве пробужденья
Легко себя надеждой опьянить,
Что и тебя волною обновленья
Он увлечёт, продляя жизни нить.
Не обманись! Уж в горние пределы
Душа зовёт от суетности дел.
Но предо мной разлив черёмух белый,
И взгляд к земле навеки прикипел.
«Няндома, Мезень, Двина, Онега…»
Няндома, Мезень, Двина, Онега –
Чудно леп повенчанный глагол!
Россыпями говоров и снега
Высветлен архангельский подол.
Коноша, Шалакуша и Моша,
И озёрный шелест камыша.
Шебаршит шуга, пушит пороша,
И метели стелются, шурша.
По пригоркам разбежались веси.
Рубленые в обло – высь низка –
Храмы, изукрасив поднебесье,
На кресты подняли облака.
Сутки ткут архангелогородки
Вечерами летними из дня.
Потому и ночи так коротки,
Но звенит повсюду ребятня.
Ветер там в седых волнах гнездится,
Он хмелён и лёгок, как буза.
Сиверик дубит поморам лица,
А шелоник голубит глаза.
Я почти из тех же мест и брашен,
Где есть всё, опричь краёв-концов, —
Предки шли за Камень с этих пашен,
И мой пращур звался – Удальцов.
Заимка
У ручья в бору кондовом,
Отложив пальбу,
Взял охотничек бедовый
И срубил избу.
Та избушка-перезимка
На краю земли
Стала Новою Заимкой,
Как леса свели.
Притекал народ из дали,
Оседал вокруг,
И ручей рекой прозвали:
Лягушатник – Ук.
Коренясь на взгорке малом,
Шли дома-грибы,
И село перемогало
Выверты судьбы.
Пережило даже страсти,
Как до тьмы с утра
Рвали храм и трос на части
С рёвом трактора.
Только стало как-то ниже,
Распластавшись ниц.
Много я потом увижу
Деревень без лиц.
Пусть с высот столичных плоско
И мало село,
Мне по самую ту доску
В сердце залегло.
Кержак
В слепой тайге да на реке студёной
Попал рыбак в оплошку и беду –
На камень сел и скарб свой немудрёный
На дно пустил к досаде и стыду.
На берег влез, кляня судьбу такую, —
На сотню вёрст нет признаков жилья,
У ног река, свивая, гонит струи,
Над головой меж сосен мчит своя.
И вспомнилось – на слухи бабы падки, —
С десяток лет тому назад кержак
Ушёл в тайгу, избу срубил в распадке,
Живёт в глуши отмирной как чужак.
В пустыню он бежал с чумного пира
От скопища, погрязшего в страстях,
Чтоб за чертою гибнущего мира
Вернуть себя молитвою в постах.
Погибель зрима, время лишь сокрыто,
Но и оно летит под сосен гул.
Без выбора попыток не убыток,
Перекрестясь, в тайгу мужик шагнул.
Всевышний не оставил горемыку,
Наткнулся тот в распадке на избу,
И принят был он старцем, поелику
Мы купны днесь, а розны уж в гробу.
Отшельничек ни валко и ни шатко
Помог в лодчонке течи запереть,
Снабдил харчом с таёжного достатка,
С избытков тощих выделил и сеть.
Изжал слезу из глаз приречный ветер,
И бьёт рыбак поклоны, голос – крик:
– Что хошь проси! За то, что ты приветил,
Доставлю всё!
– Добро, – сказал старик, —
Когда в аду гореть я буду, грешный,
Не позабудь своих обетных слов,
Не пожалей, прошу тебя, сердешный,
В кострище мне бросать поболе дров.
Исход
Днём ли лазурным иль ночью,
Право, не грезилось мне:
Время разорвано в клочья,
Гибнет прогресс на Земле.
Вольты, амперы, кулоны –
Мёртвый истории груз.
Встали в цепях электроны,
Минус потерян и плюс.
Смрадная урбоволчица
Дух испустила на нет.
Люд обезумевший мчится
Пеши за крысами вслед.
Мчит в позабытые веси,
Падает, мрёт на бегу.
Словно во всём поднебесье
Гонит предзимник шугу.
Мчится по зною, по стыни,
Мчится и ночи, и день,
Только в безбрежной пустыне
Нет никаких деревень.
Дел-то всего: остояться,
Выкинуть лишек ума,
С полем, сохой побрататься,
В обло срубить терема.
Тщетно взывает землица:
Предков бытьё навсегда
В памяти стёрто, и мчится
Люд городской в никуда.
«Под птичий свист, что льют апрели…»
М. Аввакумовой
Под птичий свист, что льют апрели,
Играя с шуткой в поддавки,
Пожать с приветом лапу ели
Я обходил близ дач лески.
И вот она. Как для парада,
Строга, стройна и высока.
Защитный цвет её наряда
Однажды дан – и на века.
А где-то там, под сетью хвои,
Души заветный самоцвет
И космос свой, но в те покои
Гостям случайным хода нет.
Я лапу жму – не кинет взгляда,
Как будто я не тать, так плут.
А по-над нами синь-прохлада,
И гуси-лебеди плывут…
«То ветер в окно или совесть стучится…»
То ветер в окно или совесть стучится –
Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/mihail-bylyh/o-chem-shepchutsya-travy/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
«Словарь редко употребляемых слов» см. на стр. 174.
Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке
Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения